Он просыпается и видит Клаудию, склонившуюся прямо над его кроватью, так близко, что, кажется, можно почувствовать её дыхание. Карие глаза с любопытством смотрят в глубину таких же напротив, совершенно спокойных.
Стайлз посылает нахер уходящий год. Решительно, ко всем чертям, сплевывая горечь прошедших дней туда же. Этот год был дерьмовым, отвратительным, словно Стилински где-то подцепил чёрную метку, но свести не смог.
Мальчишка не знает, что на него нашло. Просто тоска накатила огромной волной, забиваясь в легкие, а плавает он хреново, если честно.
Хейл ненавидит Рождество.
Ненавидит всю эту праздничную атмосферу, дух бородатого старика педофилического вида, ёлки, пестрящие огнями, вопящих на улице детей.
Ненавидит глупые традиции и семейные вечера.
Стилински хватается за дурацкую ручку, прижимается сильнее, получая отрезвляющий заряд боли, впитывая каждый кусочек, прикрывая глаза и закусывая сухие губы. А хочется всё больше и больше, хочется ощущать каждую клеточку организма, хруст костей, прожигающий импульс по всему телу.
Хочется чувствовать себя живым.
- Ирландские песни? - как-то неуверенно спросил Стайлз, улыбаясь во все тридцать два. Хейл подумывал на счет корректировки количества его зубов. На двадцати он бы успокоился. (Отработанным ударом о бардачок. Раз, раз, раз).
Стилински вдруг прекрасно осознает, что не уедет из этого города никогда. Бейкон-Хиллс прочно засел под кожей, оплетая кости, пуская корни в мозг. Бессилие, словно колючий плед, заползает на плечи, шепча на ухо чьё-то счастливое время.
Этот проклятый город не отпустит.